- Місце запису: місто Київ, вул. Кубанської України 2, Київський пансіонат ветеранів праці;
- Дата запису: 26.09.2019 р.;
- Хто записав: Вигодованець Ольга Василівна, Сазонов Юрій Юрійович;
- Респондент: Чернишов Григорій Степанович, нар. 1920 р. в селі Перегонівка Голованівського району (тоді – Кіровоградського району) Кіровоградської області;
- Розшифровка аудіозапису: Сопронюк Тетяна Михайлівна;
- Під час Голодомору 1932–1933 років проживав у в селі Перегонівка Голованівського району (тоді – Кіровоградського району) Кіровоградської області.
(при розшифровці матеріалу з диктофона збережено мову респондента)
Я могу рассказывать, но, должен сказать, воспоминания не весьма приятные.
Представтесь, як Вас звати. Прізвище, ім’я, по батькові.
Чернышов Григорий Степанович образца двадцатого года.
Розкажіть, де ви народилися.
Родився я село Перегонивка Кировоградского района. Тогда был Бованский район.
Ще раз, як село називалося?
Пе-ре-го-нив-ка.
А сьогодні така сама назва?
Така сама назва. Ну там был сахарный завод, а щас его порезали на куски.
А батьків як Ваших звали?
Батьків… Мама – Косицкая Юлия Ивановна на своей фамилии, а батько – Чернышов Степан Якимович. Мама моя закінчила Петербургское… это… музыкальное заведение вот какого-то мецената до революции. Она была по классу скрипки. Потом она работала… учителем в школах работала. Учитель музыки и учитель русского языка и литературы. Вот… Работал отец… Работал… Ну, у него такого образования не было, он такой канцелярский работник, в основном канцелярский работник.
Голод этот застал нас в Перегоновке, где я родился. Хоть мама была учительница, а голод был действительно сильный. Недоурожай был, вот потому забирали и этот хлеб собранный, забирали для государства, а часто оставляли людей без продуктов питания. Вот, а мама была учительница, а в нас было по наследству шесть гектар земли. Так в нас тоже была своя пшеничка. Я помню, у всех забирали, а в учителей не забирали, так шо на голод у нас незначительно прошел, потому что учителей не трогали, ихние запасы. Так видно была установка, и мы прожили тридцать третий год более-менее, вот. Варили кутю, потомушо смолоть где-то зерно невозможно, потомушо люди голодные вокруг, а мы на куте, кутю делали. А отец работал на сахарном заводе, то другой раз в кармане принесет… Он был завскладом сахарным складом. Другой раз принесет в кармане сахара, в кармане. Он был честный человек. Та люди там воровали даже и при нем мешками этот сахар, а он в кармане приносил. И это, кутю, и мы прожили более-менее нормально.
В тридцать третий – тридцать четвертый мы переехали в Христиновку. Там была мамина сестра замужом, а ее муж был зав районо, вот. И мы там приехали в Христиновку к ним, а зав районо тоже получал… такая была «двадцатка». Двадцать человек отдельно получали продукты и прочие эти, районные… А нам уже хуже было, потому что свои запасы ми закончили, но прожили. Вот так в нас было в тридцать третий – тридцать четвертый год. А запасы были с тридцать второго года, конечно, вот этой пшенички, которая нас спасла в этот тяжелый голодом год. Вот таким образом немножко лучше жили, чем окружающие. Это тоже тяжело было переживать, но так было, как я рассказываю.
Вот уже в послевоенный сорок шестой – сорок седьмой год я военный был. От звонка до звонка был в армии. В Отечественную войну я был ранен, в госпиталях был, но благодаря Господу Хранителю моему я остался жив. И благодаря, благодаря этому фото, оберіг в апреле сорок первого года. Это я, это моя сестричка, брат и это тоже брат старший. Их уже нету.
Це всі рідні Ваші? Рідна сестра і два брати?
Рідна сестра і два брата. Это, в апреле сфотографировались. Я всю войну возле своего сердца проносил эту фотографию. Я назвал ее «Фото-оберіг». Чернышовы дружат, знак восклицания. И Славочка меньший был, Славочка. Я, моя мама, как я говорил, учительница музыки и учительница литературы… Я напишу, Юлия Ивановна Косицкая, мать Чернышовых, и пишу автобиографию ее и ее детей биография. Мы ж при маме все были. И пишу я эту биографию и все под… как она… как мы прожили, в школе как нас… как она организовала, в школе организовала в школе семейный оркестрик. Мама на скрипке, Андрюша на скрипке, я на гитаре, и сейчас гитара у меня висит. Я с гитарой так прожил всю жизнь, вот. И был семейный оркестрик, который в такие праздные дни мы выступали.
Ви по свою сім’ю розказали, що в Вас мама вчителька була, тато працював. Вам було простіше, в Вас були продукти. А корова була у Вас в господарстві?
Обязательно! Корова, поросеночек, это в нас было. И мы малыши были, ну, школьники, Андрюша и я, постарше были. Это все было на наших плечах – за коровой ухаживать. У мамы полный стол всегда этих тетрадей со школы, еще дети писали, и она проверяла тетради. Но работа в нее была загружена, так на нас было ухаживать за коровой, за тел… Телка уже большая, то уже две коровы, вот. Так вот, пока наносишь воды в этой береловке, а воду носить метров четыреста од колодца, и мы с Андрюшей на одном коромысле одно ведро. А корова выпьет и три ведра другой раз, потому что ест, кушает солому, вот, сено сухое, так она и воды много пьет. Наносишься, дети играют, а нам завидно, мы работаем, а работа воспитывает людей. Среди нас, детей, я имею в виду, Славик, Андрюша, я – хорошие люди, честные… Я вот лесничим работал, когда кончил институт, я был честнейший человек, у меня была пасека лесническая, пасека – сто ульев. Я никогда не брал с этой пасеки, мне приносили – я деньги платил. Это тоже сверхчестность, но так уже воспитан я был, что я не мог взять даже из такой большущей пасеки себе меда как хозяин лесничества. Я это, не пользовался этим, а так всю жизнь мы честно работали. Труд нас воспитал. Вот, когда мы были, ухаживали за этой коровой, поросенком, другой раз. Труд воспитывает. А с бездельников с безделья получаются преступники. Им делать нечего, то они шастают, люди-бездельники в прошлом. А вот труд воспитывает.
Добре. А про колективізацію Ви нам можете трішки розказати в селі? Розкажіть, як це відбувалося?
Могу, могу. Це було тоже перед этим голодом. У нас же было шесть десятин земли, вот. И когда началась коллективизация, так отец сразу землю в СОЗы были…
Спільний обробіток землі.
Спільний обробіток землі. СОЗы были так называемые. Он отдал эту землю, и лошадь отдал, вот. Мы отдали все. Как только началась коллективизация.
Тобто ви добровільно віддали?
Да. Бо отец сказал, что только так. А мама моя, бабушка, мамина мама, вот, она возражала, «Что ты меня…?». Она только в наследство нам попадала. Эта земля, а то хозяйка была эта бабушка Килина, бабушка Килина была. То она возражала, были споры в семье по этому вопросу. Были споры, потому что бабушка возражала, чтоб отдавать.
Це мамина мама, так?
А?
Бабушка – це чия мати?
Мамы.
Мамина мама. Вони, батьки Вашої мами, мали багато землі, мали велике господарство, так?
Ну шесть десятин. Шесть десятин – это немало. Я знаю, что когда вот вже збор урожая, свозим, к дому свозили эти снопы, брали машину молотильную, мололи, обмолачивали, вот, и во дворе скидали. Соломы этой от поля скидали воза два-три, кавуны, дыни. А мы, дети, бывало, перепортим столько этих кавунов, пока сладенький, хороший найдем. Было так.
А батьки Вашого батька в цьому ж селі жили?
А батьки моего батька. Нет, они жили в Новоград-Волынский…
В Житомирській області.
В Житомирской области. Мама работала после Петербурга в Кишиневе работала.
А як вона туди пішла вчитися? Це далеко й дорого, мабуть.
Ну, у мамы отец был поляк. Косицкий. Был поляк, и был директором школы двухклассной, или как там она называлась, в Перегоновке. И там же семью создал этот Косицкий, вышло – женился на этой Акулине, моей бабушке, матери мамы. Женился. Он был более-менее имущий, был директором этой, был. Он отправлял, учил… У него было три дочери – Юлия Ивановна, Клавдия Ивановна и Оксана Ивановна. Так Юлия Ивановна – эта мама моя. Клавдия Ивановна вышла замуж, уехала в Америку и там же и померла, и там ее наследники. Которых я уже и не знаю, этих наследников. А Оксана – тоже была учительница, тоже работала в школе, и тоже. В Днепропетровске она похоронена. Там ее сын был, она уехала к сыну и там умерла. Игорь сын, Игорь.
А цей Ваш дідусь по мамі, коли прийшли комуністи до влади, він залишився в селі? Його не чіпали?
Он умер рано. Умер. Уехал в Умань, а Умань между берегов двадцать километров. Он уехал в Умань и в Умани в больнице умер, и там где-то похороненный, никто об этом ничего не знает. Очень рано ушел.
Не знаєте. Добре, давайте ще повернемося до колективізації. А інші? В селі був один колгосп чи два? Ці, СОЗи, Ви не знаєте?
Спільний обробіток землі, СОЗи, да.
А були розкуркулені селяни в селі, куркулі?
Не, в семье в нас не было.
Ні, в селі.
А в селі були.
Багато?
А хто їх знає. Одного я помню, і те і се, да.
А як його звали, прізвище?
Забыл. Не помню. Уже не помню. Я знаю, он брал у нас в аренду землю, когда мы не могли обрабатывать всю. У нас брал в аренду, этот самый, куркуль.
Так а в цього куркуля велике господарство було? Що в нього ще було,, може, млин був, ні?
Не знаю, не помню…
Не знаєте. А так всі йшли працювали в колгосп, всі вступали?
Да, в СОЗы.
Чи були люди, які не хотіли вступати і окремо собі господарювали? Одноосібники лишилися?
Були, в началі були, а потом уже нє. А в начале так, как вот у нас в семье, бабушка с моим отцом все спорили. Бабушка: «Не да-а-ам!», а отец, видно, смотрел вперед, видно, зачем же делать такие взаимоотношения. И он решил отдать и отдал. Мы сразу отдали в СОЗ этот землю.
А «закон про п’ять колосків», Ви чули про такий?
Про кого?
Закон про п’ять колосків.
Не чув.
А на колгоспному полі можна було щось збирати, якісь колоски для себе? Як скосили, а потім ходити збирати.
Да, збирали, і я збирав. Я знаю, один раз я збирав ці колоски, вот, послі уборки. І коє-шо назбирав, понімногу.
А не було охоронця, щоб дивився, щоб ніхто не збирав?
Я не помню…
Не пам’ятаєте?
Не…
А про чорні дошки чи про чорні списки щось чули?
Не…
Не чули? В тридцять другому році, Ви кажете, що був поганий врожай чи був нормальний?
Не, был более-менее нормальный, более нормальный.
А були податки високі чи чому люди почали голодувати?
А потому шо забрали часть зерна, а другий раз под мітлу.
Під мітлу – це тобто ходили до кожного?
Да.
А хто ходив?
А до учительки не йшли. Видно, такое положение было, в нас не забрали.
А хто ходив забирав?
Та свої ж люди, не американці приїжали, а свої люди.
А як їх називали?
Боже мій…
Ну Ви кажете, під мітлу. От я чула, що називали «червона мітла» цих людей, цю групу людей, що ходила обшукувала.
Не помню, шоб їх так називали, но ходили й забирали свої ж люди, не чужі.
Тобто Ви знали, що живуть вони в селі, що це місцеві, так?
Місцеві люди, да.
До Вас ні разу не приходили?
А до нас не приходили.
А Ви бачили голодних сусідів? Може, бачили, хтось там на вулиці помер? Трупи померлих не бачили?
Просто я не бачив, но чув.
Чули? Мати, мабуть, розповідала?
Хто-то розповідав, но я чув, що люди так і пухли і помирали.
А Ви в школу ходили в тридцять другому, в тридцять третьому?
Навєрно, да. Нєт, в тридцять другому – нє, а це ж мені дванадцять… Нет, ходил, ходил. Во втором классе я знаю, что я влюбился в учительницу. А ушки покраснеют, как на нее посмотрю, а ушки аж прямо покраснеют. Детская, первая любовь.
Ви сім років закінчили в селі, в цій школі, так? Сім років відходили?
Ну я ходив… Да, навєрно. Нет, я… Мы приехали в Христиновку…
Після голоду вже?
Да, но ще были двадцатки, не было свободно так. А двадцатка в Христиновке, я ж вам говорю, дядя был зав… зав районо. Дядя мой, тети Оксаны, маминой сестры муж был зав районо. Так я знаю, мы ходили по хлеб, я пацаном был, у них жил и ходил по хлеб… Эти двадцать семей на район, двадцать семей, они на отдельном были снабжении, эти двадцать семей в районе Христиновском.
І туди входили партійні, так? Вчителі?
Ну, руководители.
Керівники району.
Да, руководители района входили.
То їм ще краще було жити? В них все було?
Ну, все – не все…
Те, що необхідне?
А хліб був. Я знаю, буханочка хлеба была. Всегда брал у них, в этом, в специальный магазин, я буханочку брал и приносил дяде и тети своей, где я жил.
А коли голод припинився? Коли перестали помирати? Як Вам мама розказувала?
Думаю, что к тридцать четвертому уже перестали помирать.
А чого голод припинився? Перестали забирати все, так?
Ну… Перестали забирати їжу, урожай был настоящий, так конечно, было уже…
А як Вам мама розказувала, скільки людей в селі померло?
Ха-ха…
Ну от скільки: сто, двісті, не знаєте?
Нет, не могу сказать…
А після, в сорокових, в п’ятдесятих, Ви згадували про цей голод? Інші люди, можливо, Вам щось розповідали. Бо в багатьох родинах багато дітей померло і інших родичів. Згадували про ті події? Чи старалися якось не згадувати?
Я не помню…
Не пам’ятаєте?
Нет… Помню, что были такие случаи. Помирали з голоду, опухшие были, от голода попухшие. Я видел таких.
Бачили пухших, що ходили вулицями. Вас, мабуть, з дому на випускали особливо. Ну, так по вулицях Ви не ходили, не гуляли, з сусідськими дітьми не гралися? Не пам’ятаєте, так?
Не пам’ятаю… У нас всегда хозяйство было, и хозяйство было на нас с Андрейком. Всегда занятые… Мы завидовали детям, там на коньках катаются, с горы спускаются на саночках, а нам надо корову кормить, поить… [сміється]. Было так…
А в школі Вас годували? Було якесь харчування?
Нет, я не помню это…
Нічого такого не пам’ятаєте…
Я такое уже не помню…